Прежде чем говорить о музыкальном мире, надо подумать о том, что такое мир вообще.
Мир и субъект, субъект и мир
Пока не начнешь размышлять и рассматривать примеры (а у меня на уме прежде всего мир музыки), все кажется довольно просто: мир – это то, что окружает субъекта. Это классическая теория субъекта, в которой еще нет мира, есть объекты. Но мы будем сразу говорить термином мир.
Субъект в такой схеме оказывается точкой в центре окружности. В окружности есть содержание, в субъекте – нет. При этом в окружности все неподвижно, все, так сказать, забито идеями, смыслами, предметами, ну и задачами, и требованиями типа «иди сюда». Задачи и требования могут иметь разную природу и браться из разных источников, но что они в субъекте – такая схема не рассматривается. Субъект может, конечно, иметь содержание в виде памяти, даже воображения, как у Канта. Но это уже отход от классической схемы. В классической схеме это точка, которая имеет только свободу, она может двигаться. В общем-то, классической схемы субъект-мир придерживались и Декарт, и Локк с Юмом. Единственное, что было не так у рационалистов Декарта и Лейбница – у них в субъекте были врожденные идеи. Лейбниц местами рассуждал и наоборот, например, в Монадологии у него монада содержит весь мир внутри себя, но это, во-первых, философская фантастика, во-вторых, мир, который якобы в ней – тот же внешний, особенностей содержания у него нет. Но мы все-таки из уважения к Лейбницу должны отметить, что идея «мир в субъекте» появляется рано. Уже в классике. Другое дело, что в нее никто не верил и вряд ли верил сам Лейбниц. Как математик, он оперировал логически непротиворечивыми понятиями, типа бесконечно малых. Ну и «монада без окон» может быть непротиворечива, этим понятием можно оперировать. И все, дальше ничего не следует, дальше Кант с совсем другой схемой.
У Канта есть мир вещей в себе, он за границей познания и сказать о нем нечего. В основном у него субъект действует в мире феноменов и других людей, и он этот мир строит. Он его создает и конституирует. Это важнейшая идея, которую потом развил и Гуссерль. Это субъективизм, разумеется. Но он не только очень логичен, он еще и на большую часть подтверждается современной когнитивной наукой. Мы мир видим не так, как он «есть» (о том, как мир есть сам по себе, рассуждать вообще невозможно), а мы видим его таким, как свойственно нам. Отсюда иллюзия того, что все видят одинаково, поскольку все люди еще мыслятся как одинаковые, ведь мы начинали с того, что субъект – это точка без содержания. И отсюда же логически вытекает, что все видят по-разному, потому что оказалось, что у этой точки есть свойства. Насчет содержания пока неясно, а свойства есть точно, это трансцендентальный субъект с его пространством-временем, категориями и т.п. И свойства могут быть разными, гарантий одинаковости нет.
Гуссерль трансценденталист и в основном тоже рассуждает о субъекте как о точке со свойствами, а не как о точке с содержанием (то есть уже не точке). Содержание будет убирать в скобки любой трансцендентализм, и Канта, и феноменологов. Но у Гуссерля из идеи конституирования смысла в горизонте Эго вытекает необходимость поговорить об этом загадочном горизонте. И оказывается, что как минимум память и прошлое там должны быть. Там же и опыт субъекта, там же и сообщество монад, у каждой из которых свой горизонт и свои смыслы. Потом оказалось, что еще там ценности, еще дискурс, еще социальные структуры, еще власть, еще абсурд... Это я уже ушла в неклассику, вплоть до постмодерна.
В неклассических теориях субъекта он уже вообще не точка, хотя мир по-прежнему похож на окружность. Преобладает такой подход, что не субъект конституирует свой мир, как было бы у Канта и Гуссерля, а мир конституирует субъекта. То есть субъект – часть мира, она обладает свойствами и движением, но и мир обладает свойствами и движением, и субъект в этот мир должен, прежде всего, вписаться. Для этого он может себя изменить, конституировать себя через мир, примерно так. Относительно свободы воли и, соответственно, свободы в движении в мире преобладают большие сомнения. В основном мир действует для самого себя через субъекта. Это и теории дискурса (субъект носитель дискурса, но как он будет говорить, диктует дискурс), и теории власти, где скорее субъектом манипулирует социум.
Правда, наряду с этим получает известность и схема психоанализа, где у субъекта есть явный внутренний мир, построенный вокруг фантазий, и это начинается еще в детстве. Тут имеется спор Фрейда и Юнга, в котором Фрейд, не считавший фантазию у взрослых чем-то важным, был, скорее всего, неправ. У Винникотта подлинное Я обращено вовнутрь, наружу обращено ложное Я. Тем более это так в таких теориях шизофрении, как у Лэйнга. Но эту тему я пока развивать не буду. Она важна теоретически, но имеет мало отношения к музыке. (Хотя кто знает?)
Еще наряду с этим немного вмешивается психофизиология со своим подходом, который явно говорит о свойствах субъекта как о свойствах его мозга (и даже свойствах всего тела). Свойства мозга тоже не вредно иметь в виду, мы от них, разумеется, зависим. Но для темы субъект-мир, я думаю, этот подход ничего не даст.
Легче всего, конечно, иллюстрировать взаимодействие субъекта и мира на примере языка. Все мы носим в себе родной язык. Не обязательно мы на нем думаем, мысли могут быть невербальными, довербальными, вообще иногда невыразимыми. Но нельзя отрицать, что родной язык во многом формирует и мысли. Когда они сформулированы в словах, они могут выглядеть совсем не так, как чувствовались довербально. Это может быть и лучше, и хуже. В общем, язык важный актор в мышлении. И автор моего родного языка, разумеется, мой мир. Некоторые субъекты, например, поэты и мыслители, могут оказывать небольшое авторское воздействие на мир своего языка, и это будет взаимодействие, взаимное влияние. А может такого и не быть. Язык и сам развивается, язык имеет свои законы, он действует через субъектов без их воли. Мое поколение говорило «Я знаю, что...». Поколение наших детей/внуков говорит «Я знаю то, что...». Изменилась русская грамматика, а грамматика это не лексика, грамматика – это глубинная структура языка. Изменяется язык, от субъектов тут ничего не зависит. Насколько к лучшему или худшему это изменение? Нелепо так ставить вопрос, но выглядит новая форма, между прочим, логичнее, чем была наша.
Таким образом, мы подходим к идее, что субъект и мир находятся во взаимной корреляции. Субъект не просто в мире, он часть мира, в том числе по содержанию. Уже нельзя представлять его как точку в центре окружности, потому что точка не может быть частью. Теперь он скорее уж маленькая окружность в центре большой, так сказать, концентрическая система. А может быть, и не совсем в центре, но это не принципиальное возражение.
***
Сразу скажу, что новая схема меня тоже не удовлетворяет. Во-первых, она не схватывает проблему внутреннего мира. Во-вторых, пока вообще неясно, что такое мир. Поэтому, в-третьих, не факт, что субъект имеет ту же природу, что мир вокруг него. И не факт, что он туда вписывается так же, как одна окружность в другую. Содержание-то субъекта – это, скорее всего, идеи и слова, которые существовали вокруг него, или новые, но одной природы со старыми. Еще содержанием являются переживания, но это тоже вещь мирская. А вот сам субъект? Нет ли в нем чего-то принципиально другого, чем в мире? Бытие и ничто, например, как у Сартра и Хайдеггера. Ничто в мире не существует, но в человеке оно всегда есть. Или выход за пределы времени, или вообще другая природа времени. Или свобода. Или созерцание мира идей – даже его нельзя с ходу отрицать. Не знаю, что именно, но что-то совершенно отличное от мира в субъекте вполне может быть.
Я начну с рассуждения о том, что следует понимать под миром, а это рассуждение я начну с того, что сказали Гуссерль и Шюц.
У Гуссерля тема мира появляется в позднем тексте «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология». Гуссерль определяет жизненный мир как предданное, далеко не сводящееся к вещам. «Мир есть единственный универсум само собой разумеющегося, которое дано заранее». Этот мир существует «в том числе со всеми науками, искусствами, со всеми социальными и персональными формами и институтами». В частности, Гуссерль все время подчеркивает интерсубъективность жизненного мира: «Он естественным образом заранее дан всем нам как отдельным лицам в горизонте нашей со-человечности, т. е. в каждом актуальном контакте с другими как "этот" мир, общий нам всем». И при этом «мир» у Гуссерля – это мир смыслов, именно смыслы передаются от одного человека к другому. Мир у Гуссерля – это то, что конституируется, как субъектом, так и общностью субъектов. При этом, в некотором смысле, сам мир тоже конституирует субъекта, делая это через других. В отличие от объективного идеального мира смыслов Г. Фреге, жизненный мир Гуссерля субъективен и интерсубъективен. Он и субъект взаимозависимы.
Однако в «Кризисе» Гуссерль рассматривает в основном темы науки. Его цель – вернуть науку к познанию жизненного мира, чтобы она давала подлинное понимание, а не формальное знание. Он даже мало сказал о том, что такое жизненный мир вообще. Поэтому в той теме, о которой речь у нас сейчас, в теме мира вообще, Гуссерль будет только автором, предложившим понятие жизненного мира.
А что можно сказать о том, что такое жизненный мир вообще? Хайдеггер в «Бытии и времени» рассмотрел понятие «мирность мира», но оно меня разочаровало. У него описывается мир вещей, инструментов, пространства и так далее. Я хочу описать мой жизненный мир, в котором я живу. Понятно, что это какой-то город, в нем улица и дом, в доме моя комната, в которой я сижу за своим компьютером на своем стуле. Но думаю ли я обо всем этом? О компьютере я начинаю думать в основном только когда он ломается. Об улице, доме и стуле я не думаю практически никогда.
В каком мире я живу по-настоящему? Это будет какой-то мир смыслов, а не вещей, мир интенциональных предметов, ведь мы находимся в рамках феноменологии. Моими интенциональными предметами часто бывают люди, то есть жизненный мир социален. Кроме того, мой интенциональный предмет – музыка, феноменологическая философия, теория музыки. Я неравнодушна к конкретным исполнителям, к субъективной части музыки в их интерпретации. Кроме того, в мой мир очень заметно входит моя работа: философский факультет МГУ, лекции и семинары, литература и классические философские идеи. Я размышляю, например, как обосновать, что Гуссерль ближе не к Декарту, а к Канту, потому что собираюсь рассказать это студентам. Это написано, конечно, в разных книгах, но я хочу рассказать своими словами, я хочу сначала понять для себя. Иногда я иду по дорожке в парке и представляю себя на лекции, мысленно репетирую, что скажу, подбираю слова, прослеживаю последовательность утверждений. Является ли в эти моменты моим миром парк и дорожка? Они на периферии сознания, мой мир в такие моменты состоит из логической аргументации, это мысленный мир. Поэтому я полагаю, что жизненный мир гораздо больше мысленный, чем пространственный. Уже не говоря о том, что большинство людей живут в мире проблем и их переживаний, в мире целей, средств, стратегии и тактики деятельности. В деятельности физические предметы и ментальные цели находятся в единстве (в гетерогенной сети, как сказал бы Латур), но ведь деятельный жизненный мир интенционален, а интенциональность обитает в сознании. По крайней мере, и в сознании тоже. Уже не говоря о том, что музыка для меня несет музыкальный смысл, она никак не является физическими колебаниями воздуха, с чем согласится, наверное, каждый.
Теперь надо сказать о подходе А. Шюца. Шюц прекрасный феноменолог музыки, я в дальнейшем буду его цитировать. Но о жизненном мире он пишет с точки зрения социальных наук. И в некоторые моменты он напоминает не столько Гуссерля, сколько М. Вебера. Его интересует, например, различие между субъективным и объективным смыслом. Гуссерля это тоже интересовало, поскольку он полемизировал с Фреге. Кажется очевидным, что субъективный смысл существует для единичного субъекта, а объективный смысл либо не может быть иным сам по себе, либо, в крайнем случае, является одинаковым для всех, то есть интерсубъективным. Шюц подходит иначе: субъективный смысл строится по шагам, и эти шаги зависит от контекста того, кто его строит. Объективный же смысл дан сразу, без шагов построения (у него это выражено словами политетически / монотетически). Это различие интересно в феноменологии музыки, но я не понимаю, какое отношение оно имеет к жизненному миру вообще. Если у меня есть какой-то субъективный смысл, я всегда строю его по шагам. А если у меня есть какой-то смысл, то он всегда мой субъективный. Внешний смысл, который существует сразу как целое, и неизвестно, как его строить – это вообще не смысл, это какая-то формальность. Он не может ответить на вопрос, почему это так, а не иначе. Гуссерль именно за это критиковал современную ему математику в очерке «Начало геометрии». Впрочем, возможно, я недостаточно поняла мысль Шюца.
Относительно теории музыки Шюца я не могу не сказать и здесь, хотя это забегание вперед. Для Шюца музыка всегда существует строго политетически. Это означает, что мы не схватываем музыкальное произведение как целое, у него нет вневременной формы, оно может существовать только во времени. С этим у Шюца связано понятие концептуальной схемы, то есть некоей теоретической идеи. Для Шюца такая идея может быть в языке, в научной теории, в истолковании мира. Музыка же не язык и мир никак не описывает и не толкует (с этим я совершенно согласна). Поэтому концептуальной схемы в ней нет, и нечего схватывать единым актом. Здесь я не могу согласиться. Он сам далее сравнивает музыку с орнаментом, и мне это кажется очень верным, мне тоже в голову приходило такое сравнение. В музыке есть явное родство с геометрией, с рисунком, с фигурой. Вполне можно говорить о «музыкальной фигуре». Поэтому в музыке очень может быть содержание, схватываемое монотетически. И вспоминать музыку, например, какую-то песню, можно так, что помнятся ее ключевые места, то есть в некотором смысле главные фигуры. Они, конечно, звучат, но в то же время и статичны. Музыка это переплетение временных и вневременных форм.
Однако об этом я буду писать дальше, сейчас вернусь к теории жизненного мира. Мы остановились на том, что жизненный мир субъекта является не только и не столько физическим окружающим миром, сколько миром мыслей. Субъект совершает интенциональные акты, конституирует смыслы, полагает цель деятельности, мысленно спорит с внутренними собеседниками, думает о музыке. И еще многое. Мой жизненный мир, как я уже сказала – это во многом философский факультет МГУ со всеми его лекциями, семинарами и спецкурсами, с моими планами на учебный семестр (о чем мне рассказать на следующей лекции, так чтобы это укладывалось в общую схему семестрового курса?). Но на работе я бываю примерно 6 пар в неделю, то есть 9 часов из 112. Остальное время я или в пути, или дома, или гуляю в парке, или делаю еще что-то. Но на уме у меня тот же философский факультет, те же лекции. Так где находится мой жизненный мир, вне меня или внутри? Тут уместнее всего будет сказать, что мое «внутри» впускает себя мое «вовне». Мой внешний мир отразился во внутреннем, нашел там свое продолжение. Но при этом во внутреннем мире я свободна, чего не всегда скажешь о внешнем. Я могу мысленно играть с любой темой лекции и любым планом спецкурса. План книги я тоже обдумывала и прикидывала, как расположить главы. Это содержание внутреннего мысленного мира, которое от содержания внешнего жизненного мира принципиально неотделимо, при том, что оно от него в то же время и очень отличается. Всегда приятно рассуждать внутри себя и далеко не всегда так же приятно излагать мысли перед аудиторией. Реальность и мышление не одно и то же, мышление задействует фантазию, воображение, оно свободно. Реальность же давит и задает условия. Но одно без другого, я думаю, вряд ли возможно.
Вывод из этого такой, что схема с окружностью и второй окружностью не годится из-за того, что содержание у них общее, а то, чем субъект от мира отделен, вообще геометрическим образом нарисовано быть не может, разве только если проколоть лист с рисунком иголкой. Но это слишком метафорическое представление.
***
Некоторые читатели могут возразить, что я описываю жизненный мир и мысленный мир на собственном примере, а я человек, работающий в области умственного труда. Соотношение реальности и воображения будет не тем же для рабочего на заводе, крестьянина, даже работницы парикмахерской. Тем более оно будет другим, например, на войне, когда требуются акты мужества. В них вообще не место «свободному воображению», это экзистенциальные акты, которые Кьеркегор радикально противопоставил мыслительным. Да и Хайдеггер в этой же связи разошелся с Гуссерлем. По поводу не-умственного труда я согласна, но в будущем, скорее всего, это возражение будет все менее актуальным. Если развитие цивилизации пойдет ожидаемым образом, физического труда скоро не будет, а труд парикмахера будет весьма творческим. А вот возражение насчет актов не мысли, а экзистенции, я полностью принимаю.
Поэтому я сейчас перейду к рассмотрению о внутреннего / внешнего мира субъекта с точки зрения его экзистенции.
Экзистенция часто понимается как исключительно внутреннее достояние субъекта. Очень часто в экзистенциализме слово «субъект» не любят, потому что оно вызывает ассоциации с объектом, потому что оно окрашено декартовским представлением о Я как о мышлении или кантианским представлением трансцендентального субъекта как познающего и опять исключительно разумного. В этом есть своя логика, но можно ей и не следовать. Сейчас ведь уже никто не считает, что субъект бывает только классическим. Почему бы не сказать, что, скажем, учение Делеза о дискурсе характеризует именно определенное понимание субъекта? В данном случае как того, через кого говорит дискурс, и который дискурсу необходим. (А чем плохо быть необходимым?)
И если смотреть на субъекта с точки зрения экзистенции, то он действует в мире, относится к миру. Отношения к миру возникают с самых первых дней существования человека, когда его еще и субъектом можно назвать только условно. Младенец не сразу понимает даже, что он и мир – это разные стороны бытия. Но почти сразу он чувствует, что в мире холодно и неуютно, но в мире есть мама, которая приносит удовольствие и покой. Из этого потом вырастает множество самых базисных отношений – враждебен мир или дружественен, враждебны или дружественны другие люди...
Но и нельзя сказать, что все отношения субъекта и мира детерминированы (например, ранним детством). Субъект может до какой-то степени сам решать, в какое отношение к миру встать. Возможные варианты могут подсказать литература, искусство, религия, учителя, друзья, собственная интуиция. Тут может быть много вариантов. Что-то заложено в человека и на природном уровне. Не у всех одни и те способности, допустим, к общению. Или такое свойство, как тревожность – оно может быть физиологически обусловлено и при этом оказывать определяющее влияние на взаимоотношения с миром. С этим приходится работать. Приходится вырабатывать самоотношение и самовоздействие. Приходится отвечать на вопрос, как построить свою жизнь, чтобы, как выражается Шюц, «сориентироваться в природном и социокультурном окружении и поладить с ним» (с. 9). Все это и еще многое другое составляет экзистенциальные аспекты субъектности.
Я написала это и задумалась: есть ли вообще такое экзистенциальное состояние, которое не является отношением? Тот же самый вопрос в терминах феноменологии звучит так: возможно ли неинтенциональное состояние сознания?
Я иногда способна посмотреть на себя, и это самоотношение. Я иногда могу почувствовать свою свободу и лежащую в ее основе пустоту, но это тоже самоотношение. Бывает, что я нахожусь в состоянии, которое можно назвать неинтенциональным. То есть вроде бы ни о чем не думаю, ничего не вижу, я просто есть. Например, бывает состояние тоски или скуки, о них писал Хайдеггер как о важном экзистенциальном опыте. То же самое с ужасом, а иногда и с радостью – эмоция есть, но у нее нет предмета. В принципе, в некоторых состояниях может не быть и самоотношения. Я есть, но об этом не думаю. Вроде бы неинтенциональные состояния, состояния без отношений, возможны. Но точно они не могут длиться долго (у меня). Возможно, именно они тренируются практиками медитации? Еще Гуссерль говорит о пассивных синтезах – это некоторая осведомленность о мире, но без специальных мыслей, без сосредоточения. Даже если нет интенционального предмета, пассивные синтезы всегда есть. Чем было бы сознание вообще без синтезов? Измененные состояния сознания – не чуждая тема для феноменологии музыки, я полагаю, об этом есть что сказать в связи с психоделическим роком. Но к этой теме очень трудно приблизиться. К любой музыке приблизиться со словами нелегко, но к психоделической – особенно. Может быть, можно сказать, что психоделическая музыка ставит себе цель не стать интенциональным предметом в принципе, вызвать своего рода бессознательное состояние сознания. Оксюморон, конечно, но что понимать под сознанием? Оно может быть мельтешением мыслей, а может быть как бы пространством почти без предметов.
Так или иначе, но без какого-то мира надолго остаться невозможно. По крайней мере, я полагаю, это так для западного человека. Проблему медитации и медитативной музыки мы пока отложим.
Ценности – вроде бы понятие не феноменологии и не экзистенциальной философии, а специальной науки аксиологии, но это опять дело терминов. Более того. В современной философии «ценности» это скомпрометированное слово, но я его на время своего текста реабилитирую. Я собираюсь далее рассматривать ценности в экзистенциальном смысле, как ориентиры в мире и как то, что не дано напрямую, но при этом может оказывать настойчивое воздействие. Иногда, впрочем, они даны и напрямую. Вероятно, многие люди имеют опыт любви из детства. Оттуда же имеют опыт фантазии, новизны, исследования. Все это во взрослом возрасте стало их ценностями. Многие из нас имеют опыт переживаний, которые казались нам ценными, оказавшими воздействие на духовное развитие. Эти переживания, кстати, могли быть очень тяжелыми или остро болезненными. Да и сами ценности могут быть положительными или отрицательными, бывает такая терминология (истина – положительная ценность, ложь – отрицательная), но в таком смысле я это слово употреблять не буду.
Однажды я слушала лекцию Пиамы Гайденко. Это была одна из последних лекций в ее жизни, она уже тогда не выступала, только писала, но тогда ее уговорили друзья. Она читала лекцию как раз о ценностях. И ее слова мне запомнились и были понятны: ценности – это то, что мы любим. В таком смысле и музыка ценность, и любимый человек ценность, и деньги, и истина, и здоровье... Но я выше сказала, что и страдание, бывает, необходимо для подлинности бытия. Скажем, это может быть опыт тяжелой болезни или пограничной ситуации. Для художественного творчества страдание необходимо очень часто. И есть целая тема в философии искусства «Почему мы любим грустную музыку» (или трагические романы, или греческую трагедию с катарсисом, и т.д.) Я во второй главе, когда писала о Б. Манчо, даже попыталась наметить ответ. Страдание в данном смысле тоже ценность, хотя мы не любим его как таковое. Мы любим что-то другое, для чего страдание необходимо. Это сложный вопрос, но как-то пытаться на него отвечать нужно.
Почему я сейчас заговорила о ценностях в теме о мире? Потому что мы относимся к миру двумя способами, которые упрощенными словами можно назвать «познавательный» и «деятельный», и и в том, и в другом отношении ценности играют большую роль. В познавательном отношении они расчерчивают мир определенными координатами. Мы всегда видим в мире какое-то хорошо и какое-то плохо, редко бывает без этого. Мне будет важен в основном музыкальный мир, и там «хорошо» и «плохо» будут играть очень значительную роль. Каждому знакомо отношение к музыке как к прекрасной или отвратительной.
Деятельное отношение к миру очень хорошо описано у Хайдеггера в «Бытии и времени» и в «Основных понятиях метафизики». Он вводит понятие «проект» (Entwurf). Когда мы смотрим на мир, мы не просто его видим, мол, вот здесь стол. Мы всегда чего-то хотим, у нас по большей части есть цель, которая и размечает для нас мир. Если я собираюсь выпить чай, то я замечаю на столе чайник и чашку, а если я ищу книгу, то я на чайник не обращаю внимания, потом даже не смогу ответить на вопрос, был ли он на столе. В психологии тоже исследователи восприятия говорят о важности внимания и двух видах внимания, как бы активном и пассивном. Хайдеггер говорит только об активном внимании. Мир для нас очень часто представляется набором средств для осуществления какой-то нашей цели. Сам по себе он не интересен. Хайдеггер в этой связи вводит понятие фундаментальной скуки, но сейчас мы скуку изучать не будем, для наших целей это понятие не нужно.
В деятельном отношении к миру ценности – тоже деятельный актор. Они нас ведут, зовут, привлекают, заставляют, запрещают и так далее. Таким образом, выше речь была об эстетике, сейчас я упоминаю скорее этику. Можно этику сформулировать и без ценностей, например, через понятие долга, как это делал Кант. Но в общем случае деятельного отношения к миру рациональное понятие долга не подходит. В науке моей ценностью может быть определенное философское рассуждение, и я к этому буду стремиться, но я делаю это не из понятия долга и даже не из «чувства» долга. Здесь куда больше подойдет понятие любви или интереса. Но и они, по моему опыту, подходят не всегда. Я могу стремиться к тому, чего еще нет. А как можно любить то, чего нет? А вот пустое место можно определенным образом чувствовать. Можно чувствовать пустоту в каком-то месте. И эта пустота будет тебя привлекать. Это, мне кажется, у философов нередкое явление, влечение к пустоте. И тогда эта пустота – ценность. Трудно объяснить, что именно имеется в виду под пустотой, но имеется четкое ощущение, что тебя влечет то, чего нет. Тогда в терминах любви, долга, а тем более каузальности это сформулировать нельзя. А через терминологию ценностей можно. Как я сказала выше, ценность может быть не дана напрямую, вот это как раз и есть тот случай. Ты следуешь дедуктивными шагами к месту, куда тебя влечет, но там ничего нет. Еще проще не следовать туда дедуктивно, а совершать абсурдные прыжки, но этот случай я сейчас не буду рассматривать. (Надеюсь, то, что я пишу, читателю не кажется абсурдным. Думаю, не все чувствуют одинаково, но и такие «мысленные чувства», как у меня, бывают, и я стараюсь объяснить их максимально понятным образом).
Написав это, я чувствую необходимость немного остановиться на словосочетании «мысленное чувство», поскольку оно как нельзя более подходит к теме ценностей. В психологии некоторым аналогом является термин «интеллектуальная эмоция» (к ним относят, например, любопытство).
В классической теории человека мысли и чувства были явным образом раздельны. Выделялась рациональная и иррациональная сфера человека, в иррациональной господствовали эмоции, влечения, наслаждение/страдание, иногда туда же относили волю. Рациональная же часть более всего напоминала алгоритмически действующий компьютер. Еще любили говорить, что мужчины более рациональны, чем женщины (что-то в этом есть). Ну, само собой, взрослые рациональнее детей. Также выделяются рациональные и иррациональные сферы деятельности, например, наука vs искусство. Бывают также рациональные и иррациональные культуры и многое другое. Подразумевалось без обсуждения, что всё рациональное значительно выше и лучше всего иррационального. Ну и то сказать, это были века науки, техники, веры в прогресс...
Все это, разумеется, далеко в прошлом в наш век неклассической рациональности. В наше время вообще не любят дихотомии. Впрочем, интересен К.-Г. Юнг. Он выделил две оси психических функций, как раз рациональную и иррациональную. И при том интеллект и чувства занимали у него противоположное положение на одной и той же рациональной оси. Иррациональной осью у него была противоположность сенсорики и интуиции (должна признаться, что я последние две вещи у него не поняла). Но и это в прошлом.
Сейчас вряд ли кто будет рассматривать чувства и мысли как полные противоположности, но мне и не хотелось бы считать, что они переплетены так, что не расплетешь. Вообще-то это вещи разные. Есть понятие научной объективности: ты можешь эмоционально переживать любовь к какой-нибудь теории и нелюбовь к противоположной, но если есть аргументы за противоположную, ты должен их рассмотреть как свои, не меньше. В профессии преподавателя философии эта проблема стоит очень остро, мне приходится преподавать теории, которые мне совсем не нравятся, и я должна доказать их, как это делали сторонники. К сожалению, обсуждение вопросов объективности уведет нас от темы мира. В любом случае лучше и эффективнее по возможности обитать в приятной тебе области мира. Ты там гораздо больше сможешь сделать.
Возвращаясь к понятию мысленных чувств и связанных с ними ценностей, хочу сказать, что осмысленным заявлением, осмысленной теорией или осмысленной деятельностью может быть только то, что основано не только на формальной мысли, но и на мысленных чувствах. Термин интеллектуальная эмоция тут уже не подходит, потому что в психологии, насколько знаю, мало было хороших теорий об этом. Перечисляют удивление, уверенность, догадку, сомнение. Изард пишет об интересе. Это тоже важно, но я хочу не об этом, а о понимании и осмыслении.
Назовем понимание тоже мысленным чувством (и непонимание тоже). Это очень важный момент: понимание не формально. Оно не алгоритм. Оно является нашим внутренним появлением нового смысла. Смыслы это тоже переживания, они тоже во многом неформальны. Если слово «переживание» кажется слишком сильным, можно употреблять аналитическое понятие квалиа.
Критерии понимания довольно сомнительны. Я ниже буду предлагать кое-какие критерии музыкального понимания, но в целом это пока темная область. А вот мысленное чувство понимания очень четкое. И именно тогда у тебя появляется смысл, именно тогда твоя интенциональность конституирует для тебя что-то лично твое, а не чужое и формальное. Какие-либо критерии понимания имеет смысл начинать искать только тогда, когда есть чувство понимания. В принципе возможно и формальное следование всем критериям без чувства, но я не думаю, что в этих случаях можно говорить о понимании. Чтобы ты что-то в мире понял, эта часть мира должна стать твоей.
И, упоминая самую первую тему о разнице между внешним и внутренним миром, эти два мира четко разделены в области непонимания, а в области понимания они как раз, наоборот, сливаются. Внешнее и внутреннее там уже разделить нельзя.
***
Еще несколько слов о ценностях. Меня беспокоит внутреннее ощущение, что все-таки ценности – немного примитивный термин. В нем заложена какая-то излишняя субстантивация, как будто это предметы, которые можно потрогать. Понятно, что никто так не думает, но с субстантивацией связана и излишнее постоянство, и претензия на объективность, и многое другое. И прежде всего надо рассмотреть вопрос об объективности ценностей. Если они субъективны, то что о них вообще можно сказать?
Мои ценности для меня абсолютно субъективны. Но и мои желания для меня субъективны, и мои эмоции, тем не менее такие вещи объективны в том смысле, что каузальны, их можно даже исследовать наукой. Если человек долго не спал, он хочет спать. Это субъективное переживание, но не просто общее для всех, оно и объективно на уровне науки, оно имеет природный характер. Можно изучать, как в этом смысле устроены мозговые процессы. Аналогично со многими нашими переживаниями. Так что об объективности переживаний можно говорить, даже если они разные у разных людей.
Ценности тоже изучаются наукой, например, социологией (Шварц Ш. Культурные ценностные ориентации: природа и следствия национальных различий // Психология: Журнал Высшей школы экономики. 2008. № 2). Кое-кто говорит об общечеловеческих ценностях, но в современной философии всегда преобладает релятивизм, поэтому по большей части ищут различия (и находят).
Я полагаю, что имеются не просто объективные, но в некотором смысле и априорные ценности. Это не мешает им очень часто отсутствовать, так что слово априорный здесь употреблено не в смысле Канта. Оно скорее обозначает то, что противоположная ценность ни в каком случае не может быть положительной.
Одну такую ценность я могу назвать или, скорее описать, поскольку названия все не точны. Внутренне она обычно дана как ценность правды или как отрицательный характер лжи. Лгать нельзя, это некрасиво, это неправильно. Однако нельзя сказать, что в любом случае красиво и правильно говорить правду. Опять же, однако, всегда правильно правду знать. Правильный и правда даже слова одного корня, так что связь между ними, говоря термином Канта, аналитическая, тавтологичная. Ценность правды и ценность «правильности» настолько преобладает, что невозможно представить себе, чтобы что-то «неправильное» было ценностью. Сюда же относится истинность в математике и логике, корректность в рассуждениях, их непротиворечивость, стремление к истинному знанию в любой науке.
Слова в данном случае очень сбивают с толку. Наверняка читателю хочется возразить. Может быть сколько угодно случаев, когда правду не надо говорить, это ясно. Могут быть случаи, когда ее не надо и знать (случаи недостаточно развитого, ослабленного субъекта, больного, ребенка; могут быть и другие случаи). Совершенно не необходимо стремиться к правде как к высшей ценности, она может быть инструментальной ценностью в достижении других целей, например, пользы. Если что-то «неправильное» хорошо работает, а что-то «более правильное» работает хуже, а такое бывает, очень часто предпочитают прагматическую ценность пользы. Пример из другой области: искусство. Искусство вообще никогда не претендует на правду в научном смысле слова. У него своя правда, и эта правда очень загадочна (я касалась этой загадки в параграфе о Б. Манчо). Если брать искусство абсурда, то там нарушаются законы логики, и это хорошо, это и есть смысл такого искусства. Поэтому сама природы правды или истины – это большой вопрос. Вряд ли я смогу его разрешить.
Что ясно, так это то, что правда или, скорее, именно правильность напрямую связана с целью. Если я ставлю цель выпить чая, то неправильно будет поставить чайник в холодильник. Если я хочу сочинить рассказ, то неправильно искать сюжет в гугле. Если я хочу понять какую-то идею, то неправильно ориентироваться на то, что о ней пишут в газетах. Во всем этом бывает масса исключений, кому-то и гугл может послужить толчком для вдохновения. Ну, тогда у такого писателя своя правильность. Тогда неправильно будет ему читать что-нибудь другое. Хотя кто знает, откуда придут мысли в следующий раз?
Словом, правда и правильность есть, но неясно, как сформулировать, что это такое и где это искать. Мне кажется, я знаю один случай, когда и ясно, что такое, и ясно, где искать. Это истина моего знания о самой мне. Тут тоже есть проблемы «где искать», потому что мы не все можем о себе знать напрямую, иногда помогают странные учения наподобие психоанализа. Так что, может быть, искать придется и у других. Я же имею в виду скорее рефлексию, и частный тип рефлексии: наблюдения одними мыслями за другими мыслями. То есть это знание о том, что я думаю, что я знаю, это самоотношение типа «Я есть». Мне кажется, Декарта опровергать бессмысленно, «Я есть» – это исходное переживание для любого субъекта. И оно же является неотъемлемой ценностью мышления. Я мыслю, даже если во мне мыслит какая-то посторонняя истина. Можно сказать, что в математике как в субъекте мыслит сама математика. Но если он не ощущает, что это мыслит он сам, само мышление лишается субстрата и, думаю, очень скоро иссякает. Это должен быть редкостно талантливый автор, чтобы в нем реально мыслили посторонние силы (а притом ценность правильного мышления у него остается). Впрочем, и здесь возможны особые случаи. Например, мистики. Не исключено, что мистик может достаточно надолго исчезнуть в качестве самоотношения, отдаться отношению с высшими сущностями. Такая «мистика», может быть, возможна и в художественном творчестве, и в науке. Но это будут чрезвычайно редкие исключения. Обычный человек, если перестанет следить за правильностью своего мышления, быстро станет ошибаться. Поэтому рефлексия в мысли не только факт, но и ценность.
С вопросом об истине в мышлении, истине в искусстве, истине в моем самоотношении и в отношении к миру связана другая ценность того же рода. Вероятно, она даже более безусловна. Ее можно назвать подлинность.
Это слово из дискурса экзистенциальной философии, прежде всего Хайдеггера. Тут опять необходимо уточнять термины. По-немецки у Хайдеггера было Eigentlichkeit. На английский это перевели authenticity. На русский В. Бибихин перевел собственность, собственный модус бытия. Это перевод, я бы сказала, слишком точный, он не может устояться, потому что не до конца понятен. В основном стали говорить подлинность.
Что такое подлинность, обычно легко почувствовать интуитивно. Хотя интуиция работает не у всех одинаково. Т. Адорно написал большую книгу «Жаргон подлинности» с критикой этого понятия, потому что его интуиция вела его в сторону других слов. Поэтому я бы хотела как-то содержательно объяснить, что понимается под подлинностью. Легче всего тут идти от противного, поскольку с неподлинностью в жизни мы имеем дело гораздо чаще, чем с подлинностью. В неподлинности всегда имеет место либо искажение существующего, либо уклонение от должного. В принципе, подлинность, конечно, одной природы с правдой (истиной). Когда говорят «Клянусь говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды» это примерно то самое и есть. Не сказать ничего кроме правды – значит сказать без искажений. Сказать всю правду – значит не уклониться от долга. Другое дело, что все это невозможно по многим причинам, но подлинность находится в области ценностей, она не обязана существовать, она показывает только вектор стремления.
Но это не все, что есть в подлинности. Ниже я скажу несколько слов еще о такой ценности, как любовь. Она как мотор или как топливо входит вообще в большинство ценностей, я и начала со слов Гайденко «Ценности мы любим». Любовь нас вообще заставляет куда-либо двигаться. Но сейчас я хочу сказать несколько слов о ценности подлинности в сфере искусства, поскольку из всех миров мне интересен прежде всего музыкальный. Что значит подлинная музыка? На первый взгляд вопрос звучит глупо. Даже вполне осмысленный вопрос «что такое красивая музыка», и то неразрешим, а уж подлинная музыка и вовсе непонятно что. Поэтому разговор о подлинности в искусстве надо начинать не с музыки.
В некоторых искусствах понятие подлинности осмысленно уже на первый взгляд. Легче говорить словом «настоящее». Например, мы видим игру гениального актера в фильме и можем сказать: он играет по-настоящему. Мы читаем стихотворение или прозу и испытываем глубокие эмоции, чтобы привести читателя в такое состояние, текст должен нести в себе что-то настоящее. Это совсем не обязательно достоверность. Большинство профессиональных актеров играет достоверно, это часть их ремесла. Но не всегда это производит сильное впечатление. Много есть и достоверных текстов, которые никак нас не задевают. В поэзии речь не о достоверности, наоборот, чаще о метафорах, но подлинность поэзии определенно не в них. В искусстве критерий подлинности – чаще всего глубина и сила воздействия, которое оно производит на читателя, зрителя, слушателя. Это очень плохой критерий, потому что вкусы у публики разные. Но что-то в этом есть. Обычно глубокое воздействие производит такое произведение, которое и для самого автора было глубоким. Это очень важная тема, она зовет к размышлению, но сейчас я ее временно оставлю. О воздействии искусства на субъекта можно сказать очень много.
Закончу словами о любви.
Любовь – это такое головоломное понятие, что использовать его в феноменологическом тексте почти безнадежная затея. Впрочем, мы можем в данном случае сразу сузить тему. Нам важна любовь как ценность и при том для субъекта, который рассматривается в связи с миром искусства. Как я буду настаивать, экзистенциальный мир от мира искусства неотделим, поэтому нам важна так же любовь как экзистенциал. Так ее обозначал, например, Л. Бинсвангер (но не Хайдеггер). Поскольку Хайдеггер ничего не написал, последующие экзистенциальные мыслители говорили об этом много. Это и Э. Фромм, и В. Франкл, и Р. Мэй, и И. Ялом. Еще очень важный философ любви для нас М. Шелер, потому что он ее рассматривает именно с точки феноменологии ценностей и вводит понятие ordo amoris, т.е. порядок любви. Слова «порядок любви» и «феноменологический анализ любви как ценности» звучат некрасиво, даже отталкивающе. Ordo amoris, конечно, красивее. Но суть в том, что любовь окрашивает для нас наш мир, освещает его. Те области мира, в которых свет любви сильнее, влекут нас. Темные области нас отталкивают, если только у нас с собой нет фонарика. Нередко философ с фонариком может пойти даже туда, куда любовь его не влекла своим светом. Но об этом я пока писать не буду.
Понятно, что я сейчас имела в виду такую любовь, как любовь к искусству, например, к музыке, например, к определенному типу музыки. Тут метафора света любви очень подходит. Но любовь может быть и другого типа. Поскольку мы говорим не только о музыкальном мире, но и об экзистенциальном, на первый план выходит любовь ко всему миру и особенно, разумеется, к людям. Нам хорошо знакома эта тема из христианства. Не все могут любить всех людей, это задача для святых. Но в каких-то границах мы свое отношение выбираем, мы иногда бываем свободны, проявить любовь или отвернуться. Тут любовь уже становится одной природы с долгом. Тут особенно ясно, что это ценность, и она диктует, вынуждает. Может быть, ты окажешься неспособен к любви как к подлинному переживанию, но во всяком случае ты обязан сделать максимум, чтобы не навредить. Экзистенциальный мир принудительно, можно даже сказать, железно структурирован долгом любви. Любовь тут имеется в виду в широком смысле. Для преподавателя, например, это долг объяснить студентам свой предмет. Для матери это долг заботы о ребенке. Для президента страны это долг действовать на благо страны. Для музыканта – долг играть для слушателей. Скажем, не слишком громко и не слишком тихо. Я ни в коем случае не говорю, что композитор обязан писать музыку для слушателей. Это он может делать из совсем других соображений. Но, между прочим, некоторая музыка несет что-то вроде заряда исцеления для больных душ. Это может касаться так же и слов песен, и манеры исполнения. Такое искусство причастно любви, у него особая природа. И философский текст может быть причастен любви. Тогда он может служить чем-то вроде экзистенциального лекарства. (Это редкий случай, поскольку многие философы по натуре далеки от целителей. Среди людей искусства целителей, в целом, больше. Но «Утешение философией» Боэция все знают.)
Я попыталась приблизительно набросать (дать Entwurf) понятие и теорию мира в феноменологическом смысле. Я имею в виду прежде всего музыкальный мир. В предыдущих главах речь шла о мире английского рока и мире анатолийского рока. И общее определение мира должно быть по крайней мере таково, чтобы музыкальный мир в него входил, был его частным случаем. Для этого не подходят те определения, которые были у Гуссерля, Хайдеггера и Шюца. Гуссерль в «Кризисе» ввел понятие жизненного мира, но имел в виду главным образом мир математика и физика в его отношении с наукой. Хайдеггер в «Бытии и времени» и в «Основных понятиях метафизики» рассматривает мир как сущее, которое дано, и человек его как-то «образует», строит себе свой мир сам. Но у него либо совсем нет примеров, либо в качестве примера у него физический, пространственный мир. И совсем неясно, как он этот мир преобразует, и что в этом мире, кроме сущего, еще есть. Что касается Шюца, то он в различных местах рассматривает практически только социальный мир. Шюц полезен, потому что его социальный мир наконец-то точно не физический. Он упоминает такие реальности, как сон и фантазия (а это тоже миры). Что мир это не окружающий мир, а есть еще и мир внутри субъекта и даже субъект как нечто вторичное по отношению к миру, этой мысли в феноменологии не хватает. Она есть в неклассических теориях субъекта, но я не видела, чтобы там рассматривали музыку или экзистенцию. Все это как-то надо соединить в одно, потому что все это нужно. Мой текст будет такой попыткой.
Пока мои главные выводы таковы:
1. Понятия внешнего и внутреннего мира субъекта не лишены смысла. Что-то в таком духе есть. Но в некоторых областях, причем тех, которые наиболее интересны, границы между ними не существует. Граница появляется в основном тогда, когда есть проблемы: с тем, как внешний мир понять, как в него вписаться и так далее.
2. Субъект и мир коррелятивны. Я не поддерживаю антикорреляционизм. По «содержанию» они вообще могут не отличаться друг от друга. Но у них разная природа. Мир не содержит Ничто и не имеет свободы. У субъекта, в отличие от мира, есть Ничто, есть движение, есть свобода движения, есть вектор движения.
3. Ценности задают и вектор движения, и интерпретацию мира. Мы не можем быть к ним равнодушны, ценности это по определению то, что мы любим ради них или ради еще чего-то. Одну ценность ради другой ценности. В качестве основного примера ценности я предложила рассматривать подлинность. Меня будет интересовать и подлинность бытия субъекта, и подлинность искусства. Но пока совсем не ясно, что это такое.
4. Любовь вообще правит миром.
Продолжение: что такое музыкальный мир.